...На полу лежал невероятно вздувшийся труп мужчины, а около него двое детей. Одному было годика три, другому лет шесть. Лицо у человека, а также руки его были обгрызены, нос и губы были совершенно съедены. Несчастные голодные дети, оставшись с мертвым отцом, грызли его, пока и сами околели.
Воспоминания Дмитрия Даниловича Гойченко - советского партработника (биография автора - в конце первой части).
В действительности дело обстояло так: хлебозаготовительные планы были колоссальными. Если бы хлеб был собран до зерна, все равно его не хватило бы для выполнения планов. И не напрасно все мы, получив такой план, ухватились за головы. Следовательно, изъятию подлежал весь хлеб. Но ведь это делалось не первый год. Колхозники работали все время даром, нечего не получая. Жили они тем, что сеяли в своих усадьбах. Теперь же было запрещено производить посевы в огородах, а посеянное заранее объявлялось конфискованным. Колхозники, таким образом, лишались всех ресурсов к жизни.
Их ждало одно и то же, что они работали бы, что не работали бы в колхозе, что убрали бы они все, вплоть до отдельных колосков, что они ничего не стали бы убирать. Все равно они не могли рассчитывать на получение хлеба и ничего, добываемого их руками. Многие колхозы имеют хорошие молочные фермы, другие имеют огромные свинофермы, на Киевщине колхозы владеют богатыми садами и пасеками, но ничего, ни капли из всего этого не могло попасть колхозникам. Все продукты, получаемые из ферм, садов и пасек, поступали в распоряжение государства.
Естественно, что при таком положении полной бесперспективности, заранее предвидя голод, многие колхозники не стали работать на уборке урожая, но не все, а многие. Основная же масса работала. На уборку хлеба был мобилизован весь Киев: парторганизация, комсомольская организация, армия, огромное количество рабочих и служащих. Но, конечно, весь хлеб не удалось спасти, все же часть его погибла.
Однако, будучи спасен, и этот хлеб все равно поступил бы в государственные амбары и голод был бы неизбежен. Всякая попытка обеспечить себя хлебом путем самовольной жатвы или захвата на молотильных токах или амбарах пресекалась законом от 7/8 1932 г. Жертвы этого закона по Киевщине попросту неисчислимы... Хотя жертвы голода трудно исчислить, но они все же приблизительно учитываются. Этим делом занимается ГПУ. Умерло уже по области приблизительно около 500 тыс.
Человек и столько же разбрелось, из которых многие погибают, не добравшись до земли обетованной, имеющей хлеб или картофель и могущей их спасти. Массовое вымирание будет длиться еще около месяца, предполагается, что по мере появления зелени, как выражаются наши коммунисты "с переходом колхозников на подножный корм", смертность пойдет на убыль.
В последнее время Миша больше времени проводил на селе, чем в городе. Возвращаясь, он мне рассказывал о виденном им в селах. Как-то, собираясь в длительную поездку по области, рассчитанную на несколько дней, он пригласил меня с собой.
Уже на окраинах Киева я увидел много голодных, лежавших на улицах и площадях мертвых и еще живых. За городом вдоль дороги, по которой мы ехали, наблюдалась та же картина. Было много идущих, но не меньше валяющихся на дороге и в канавах. Все они были или до предела истощенные, или опухшие. Вместо глаз лишь щелочки, лица, налитые водой, даже просвечивали. Руки и ноги также опухшие. Все эти люди были грязные и в большинстве оборванные.
Часто встречались трупы, лежащие поперек дороги, и их все объезжали. В селах, которыми мы проезжали, было то же самое. Здесь веяло жуткой пустотой и разрухой. Ни одного забора нигде не было, все они пошли на топливо, т.к. колхозники соломы на топливо не получали и она колоссальными скирдами гнила на поле. Дров также негде было достать, а самому идти собирать хотя бы сушняк в лесу запрещалось под угрозой закона от 7/8. Почти все сараи были разобраны также на топливо или для колхозного строительства. Все большие стодолы, являвшиеся неизменной постройкой каждого крестьянского двора, уже давно были разобраны и ушли на строительство колхозных дворов.
Местами почти сплошь были раскрыты крыши хат. Солома с них также употреблялась или на топливо, или на корм корове, если у кого она была, так как для корма скоту колхозник не получал даже гнилой соломы. Он жил и работал исключительно для государства. Бесчисленное количество изб стояло без дверей и мрачно глядело своими черными отверстиями не месте вынутых окон.
Это все были выморочные хозяйства, где не осталось ни души живой. Местами такой страшной пустыней, гнетущей душу и навевающей ужас, была целая улица вся подряд, в сотню дворов. В каждом селе неизменно трупы и трупы на улицах, во дворах, в канавах. Даже предсмертная агония проходила незаметно. Люди как бы не умирали, а медленно угасали. Уже было тепло и сельский воздух вместо благоухания наступившей весны был насыщен тяжелым трупным запахом, т.к. местами трупы не убирались по неделе. Мы изредка останавливались и Миша давал кусочек хлеба или сахару кому-либо из голодных, особенно детям и молодым девушкам и юношам. Вот на краю деревни лежит юноша.
Русые кудри окаймляют его красивый лоб. На нас глядят нежные голубые глаза, застилаемые уже туманом безразличия ко всему на свете. Он изредка судорожно вздрагивает. Остановив машину, Миша быстро достает бутылку с молоком и наливает его в маленькую кружечку. Подходим к умирающему. Глаза его из безразличной позы переносят свой взгляд на нас.
Трудно сказать, что в них отражалось. Это была непередаваемая тоска, это была вместе с тем мольба, а может быть это был жесточайший укор. Руки юноши уже не подымаются к кружке. Приподняв его за плечи, я поддерживаю, а Миша пробует влить молоко в рот. Видно, что несчастный силится открыть рот, но последние силы его уже оставили, хотя искра жизни еще не угасла. Мы раскрываем ему рот и понемножку вливаем молоко. Захлебнувшись пару раз, он начинает его глотать, широко открыв глаза. "Ничто не является столь действенным средством для спасения умирающего от голода", - говорит Миша.
Осторожно опускаю голову юноши на землю. Выражение глаз его меняется. Он что-то пытается сказать. "Немножко полежи спокойно, - говорит ему Миша, - вот он уже спасен, если бы кто-нибудь о нем позаботился." - замечает он. Из дома, стоящего внутри двора, выходит молодой человек, одетый в военную шинель нараспашку, синие кавалерийские брюки и защитную шевиотовую гимнастерку. Через плечо у него висит портупея. Подойдя к нам, он с презрительной усмешкой замечает:"Зачем возитесь с ними, всех не спасете. Да ведь через полчаса все равно он умрет".
Оказывается, это был заместитель начальника политотдела МТС по партийно-массовой работе. Здесь как раз был дом, где помещался политотдел. Юноша снова что-то пытается сказать и уже шевелит рукой. Наклоняемся к нему. Еле внятным шепотом, заплетающимся языком он говорит: "Я не хочу умирать, я буду хорошо работать, пусть меня снова возьмет совхоз. Я еще работал, но из-за ноги меня выгнали из совхоза и я теперь умираю от голода". Мы обратили внимание на его ногу. Весь верх ступни представлял огромную рану, распухшую и гниющую.
Оказывается, он разрубил ногу на работе в совхозе. Вследствие недоедания рана не заживала. Вместо лечения его попросту выгнали, экономя те незначительные продовольственные ресурсы, которые отпускались для рабочих совхоза. Миша написал записку директору совхоза, где обязывал его немедленно взять этого своего рабочего, обеспечить ему за счет совхоза лечение, после чего вернуть его на работу. Миша очень разозлился: "Вот люди-то, а! Пока человек работал - был нужен, а заболел - так его вон со двора. Даже скверный хозяин с собакой, служившей ему, не всегда так поступит."
Он передал записку политотдельцу и просил экстренно же передать директору совхоза.
Изредка машина останавливалась среди полей, где производился сев. И лошади, и люди были движущимися мертвецами. Можно было лишь поражаться, как они работают. Там и сям на ниве лежали трупы павших лошадей и трупы умерших колхозников, отдавших партии и правительству все, даже свои жизни во время тяжкого труда. На полях также много работало коров. Бедные животные, кости которых еле удерживались кожей от рассыпанья, высунув языки и выпучив глаза, с большим трудом тянули плуг или борону, понукаемые бичами.
Большие площади социалистических полей были чрезвычайно запущены. Вся земля, выворачиваемая из-под плуга, была сплетена корнями пырея, которые потом с великим трудом выдирались посредством культиваторов и борон. Местами дорога была завалена огромными кучами этих корней.
Мы нагнали толпу колхозников, человек двадцать, вооруженных лопатами и топорами. Одни несли на плечах в мешках, а другие просто перед собой в охапке конское мясо, которое издавало невыносимый смрад. Но этот смрад ощущали мы, а колхозники, с трудом передвигая ноги, торопились домой, в ожидании богатого ужина из этой дохлятины.
В глазах их светилась надежда, а из ртов у некоторых стекала слюна. Иные не в состоянии были терпеть и грызли это разлагающееся мясо, не задумываясь над грозящим отравлением. Они наперебой излагали нам свою жалобу о том, что 9 дней назад во время дождя на поле пало в один день несколько лошадей, которые сразу были зарыты. Работавшие там колхозники ходили по ночам, откапывали мясо, несли домой и сами питались, а больше никому не говорили, где лошади зарыты.
Теперь же удалось открыть тайну и вот они хоть немного поедят. За падаль не обошлось без драки и двух, хотевших захватить себе большие куски, убили, оставив лежать вместе с костями дохлых лошадей. "Как же вы можете есть падаль?" - спросил я в недоумении. Колхозники опять наперебой заговорили: "Видно, товарищ, вы еще голода не испытали. Разве вы найдете теперь где-нибудь в любом селе хоть самую паршивую собаку или дохлую кошку? Все съедено давным-давно.Да наверное теперь и мышки нигде не найдете. Да что мыши, ведь все мы за несколько километров ходим к пруду ловить жаб. И такая жалость, бывает, что зря проходишь и ни одной не захватишь. Там тысячи ближайших колхозников вперед нас успели их выловить."
"А вон, вон, смотрите! Вон наши пацаны охотятся на мышей."
Вдали мы увидели скирду, вокруг которой шевелилось много человеческих фигур. Это дети вместо котов ловили мышей. Они шли на разные уловки и хитрости: ставили силки, копали специальные ямки, ставили рыболовные крючки. Такая же охота повсюду велась на ворон и воробьев. Но и падаль, и мыши, и лягушки были для миллионов несчастных людей лакомством. Главной же пищей были коренья трав, древесная кора, почки деревьев. Где были речки и пруды - там добывались водоросли, все, все решительно шло в пищу, в том числе и сам человек.
Мы подъехали к одной МТС. Узнав, что идет совещание, мы направились в помещение. На совещании присутствовали председатели колхозов, секретари партячеек, а также агрономы и руководители МТС и политотделов. Еле держась на ногах, пьяный начальник политотдела говорил речь.
"Коровка - родная сестра коммуниста, - говорил он, - Только она нас вывезет, без нее мы пропали..." На что его помощник, по-видимому не согласный с таким сочетанием коммунистов с коровами, бросил реплику: "А бык - родной брат комсомолки, что ли?" -, что пьяный начальник подхватил и повторил, не подозревая иронии, вызвав осторожные усмешки на лицах собравшихся. Дальше он продолжал о том, что "партия кровью харкает, надрываясь в жестокой борьбе не на жизнь, а на смерть с врагами внутренними и внешними… Так давайте раскачаемся, товарищи!"
Когда опьянение окончательно овладело начальником политотдела, он стал засыпать, в беспорядке встряхивая правой рукой и роняя бессвязные урывки фраз. Руководство совещанием перебрал на себя заместитель. Ша задал несколько вопросов заместителю начальника политотдела и директору, а затем сделал пару коротких указаний, после чего мы поехали дальше.
Проезжая одним не подающим признаков жизни селом, мы решили зайти в первую попавшуюся хату. Еще при открывании наружной двери на нас пахнул резкий трупный запах. Открыв дверь в избу, мы на мгновение остановились перед поразившей нас картиной. На полу лежал невероятно вздувшийся труп мужчины, а около него двое детей. Одному было годика три, другому лет шесть. Лицо у человека, а также руки его были обгрызены, нос и губы были совершенно съедены. Несчастные голодные дети, оставшись с мертвым отцом, грызли его, пока и сами околели. Зайдя в несколько изб, мы в двух из них также обнаружили разлагающиеся трупы.
"Это же участок этого негодяя, пьяницы, начальника политотдела" - говорил Миша. Затем мы подъехали к сельсовету, где Миша дал хорошую нахлобучку председателю. Председатель оправдывался тем, что некому собирать трупы, т.к. большинство населения уже вымерло, другие ушли из села, а оставшихся десятков пять через день, через два сами будут трупами...
Миша решил проехать в районный центр, находившийся в нескольких километрах. По дороге мы увидели в канаве еще живого человека. Остановили машину. Дали ему молока и он стал понемногу оживляться, даже пытался сам сесть. Как раз по дороге ехала подвода. Миша остановил ее и велел отвезти человека в больницу, поскольку подвода шла в том направлении.
Но возчик, оказавшийся работником Леспромхоза, ни за что не подчинился: "Куда там возиться с ними. Так уж предназначено. Все равно все погибнем." Обещание заплатить и угроза арестовать не подействовали. Тогда мы с шофером вынесли человека из канавы, весу в нем было не более двух пудов, уложили на сиденье машины и поехали. Больница была при въезде в райцентр. Войдя в больницу, Миша распорядился, чтобы привезенного уложили в больницу. Заведующий сопротивлялся, говоря, что палаты битком набиты. Затем пошел искать места и человек был положен в больницу.
"И так места мало, - жаловался врач, - а тут еще разных бандитов да людоедов навезли сюда, чтобы лечить их." Оказывается, что отряд милиции пару дней назад преследовал банду грабителей и убийц и между ними завязался настоящий бой, в результате которого был убит один милиционер и двое бандитов, а трое бандитов ранено, их-то и уложили в больницу. Людоедами были две женщины. Врач и сестра рассказали о них следующее: "Людоедство явление довольно частое. Особенно приходится особенно беречь детей, т.к. случаев исчезновения их бывает немало.
У агронома, живущего отсюда в пяти километрах, пропала четырехлетняя девочка. Хватились ее, когда прошло минут 10 после того, как она отошла от матери. Как раз вечерело. Где ни искали, но найти не могли. Думали в колодезь упала, в колодце не оказалось. Мать убивалась, кричала. Ясно было, что ребенок пошел на мясо. Другие матери, похоронившие без слезинки по несколько детей, уговаривали ее не убиваться так, ибо все равно всем погибать от голода.
Но семья агронома, кое-что получавшего от МТС, хоть и терпела нужду, но не голодала так, как крестьяне, и смерть ребенка для нее являлась тяжким ударом, да еще какая смерть! Вечером к одному колхознику, жившему в дворах двадцати от агронома, пришли вот эти две женщины. Они шли издалека и просились на ночь. Хозяин пустил их. Тогда они спрашивают, нет ли чего поесть. Им ответили, что сами обречены на голодную смерть. Они сказали, что имеют немного печенки и просили сварить.
Хозяйка с радостью достала каких-то кореньев, соли и начали совместно готовить ужин. Вместе с женщинами поела и семья. Когда женщины уснули, хозяин решил проверить их мешок, оставленный в сенях, не осталось ли там еще чего съестного. Он был немного вороват, хотя и любой не счел бы за грех немножко украсть пищи для спасения жизни своей семьи. Развязав мешок, он нащупал в нем много мяса и кусок вытащил. Зажегши спичку, он к ужасу своему увидел, что это была детская ручка, а в мешке оказалось изрубленное детское тельце. Схватив топор, он бросился рубить людоедок.
Поднялся крик, на который сбежались люди и не дали убить этих женщин. Но он их сильно порубил и вряд ли они выживут. Их положили сюда и приказали караулить. Они сами не уйдут, разве что кто их унесет отсюда. На ночь приходит милиционер, поскольку бандитов могут украсть их товарищи. Когда этих женщин привезли в больницу и немного их привели в чувство, то ГПУ сделало им допрос.
Они рассказали, что проходя по улице, когда уже вечерело и видя, что ребенок выбежал на улицу, они обратились к нему: "Девочка, иди дадим хлеба!" Когда она подошла к ним, они увели ее в густые кусты, что через дорогу от квартиры агронома и там зарезали. Отрезав головку, зарыли в землю, а с тельцем подошли к речке, где дождавшись сумерек разрезали, вынули внутренности и вымыв их, а также разрубив тельце, уложили все в мешок и тогда-то и пришли проситься на ночлег. По их рассказу головка девочки была отыскана."
Уже смеркалось, когда мы уехали из больницы. Миша не хотел здесь оставаться ночевать и решил ехать в следующий район, находившийся в 40 километрах, где у него был хороший знакомый председатель райисполкома, у которого Миша рассчитывал переночевать, а с утра побывать на заседании бюро райпарткома. Когда мы ехали через лесок, по нам сделали несколько выстрелов, но дали промах. Шофер погнал машину километров на 85 и мы быстро доехали до следующего райцентра.
Наш рассказ председателю райисполкома о зарезанной девочке вовсе не удивил его. "Никто не знает, - сказал он, - сколько в действительности имеется случаев людоедства. В моем районе зарегистрировано больше двух десятков, это те случаи, когда люди попадаются так или иначе, а необнаруженных безусловно во много раз больше. И в самом деле, что стоит подобрать свежий труп или добить умирающего ночью и употребить его в пищу? Кто будет знать об этом, когда трупами устланы дороги и канавы, а умирают свои и чужие.
В ином селе их хоть на кладбище свозят, а там, где некому этим заниматься, зарывают в канавах, в погребах. Где близко есть какое-либо углубление в земле, туда их и сволакивают иногда по несколько десятков вместе и зарывают. А вот я вам расскажу пару случаев, когда едят не чужих, как в этом случае с девочкой, а своих родных. Такие случаи нередки, но кто же о них будет знать? Так вот послушайте. Из одного села в другое приходит барышня к своей родной сестре, живущей с мужем. Барышня эта была еще в теле, поскольку ее родителям удалось сохранить корову, а детей у них больше не было.
Сестра, посоветовавшись со своим супругом, взяли ночью, когда она спала, оглушили ее, затем перерезали горло, сделали все, что полагается с мясом, порубили, посолили, а на следующий день, вместо того, чтобы идти на работу в колхоз, устроили банкет. К ним пришло еще 4 человека, принесли водки и начали пить и закусывать одним мясом без хлеба, приготовленным в разных видах. Туда зашел бригадир и еще один колхозник, чтобы выгнать хозяев на работу.
Пришедших также угостили водкой и мясом и пьяная компания продолжала горланить песни. Хозяин кричал: "Спасибо товарищу Сталину за счастливую и радостную жизнь! Ура! Да здравствует Сталин!" Другие подхватывали и все кричали "Ура!" Бригадир и колхозник с ним пришедший, ушли дальше, а придя в колхоз, объяснили, почему все эти люди не идут на работу.
Председатель колхоза пошел в сельсовет и рассказал председателю о подозрительном изобилии мяса у колхозника, устроившего банкет. Захватив с собой еще пару человек, они пришли к гулявшим и обнаружили в бочке засоленное человеческое мясо. Будучи арестована, вся эта компания созналась, что это не первый человек, которого они едят. Мы строго требуем, чтобы в селах ежедневно производился обход всех дворов и устанавливаем наличие оставшихся в живых.
Посредством такого обхода раскрыт второй подобный случай в другом селе. Зайдя в одну избу и не обнаружив двенадцатилетнего мальчика, десятский спросил, где он. Ему ответили, что Иван ушел куда-то в поисках пищи. Это удивило десятского, т.к. Иван накануне не мог ходить, а кроме того, чувствовался запах жареного мяса. Придя в сельсовет и докладывая о своем десятке, он высказал подозрение насчет этой семьи. Пришли, сделали обыск и обнаружили Ивана в бочке.
А в печке жарились сделанные из него колбасы. Будучи арестованы, мать и дочь рассказали в ГПУ так, как будто речь шла о поросятах: "Сперва, - говорили они, - мы съели умершего отца. Многие ж едят, поэтому и мы решили попробовать, а когда попробовали, то оказалось, что мясо как мясо и мы его всего съели, а кости зарыли в огороде, сказав, что зарыли его целиком. Затем умер старший сын, 14-летний Степан. Поскольку мы уже съели отца, то без колебания съели и Степана втроем.
А когда спросили нас, где он, мы заявили, что он ушел и это прошло незамеченным. Теперь слег Иван. Мы посоветовались, все равно же умрет через день-другой, зачем же ему зря худеть. Мы решили добить его, не ожидая естественной смерти. Крепким ударом макогона по голове добили и успели лишь немного съесть, как это было открыто". На повторные вопросы, как же они решились на такое страшное преступление, они только плечами пожимали: "Люди едят и мы ели.".
На вопрос, каково мясо, дочка отвечала: "Мясо вкусное, сладкое, нежное." А старая подтверждала: "Да, да, очень хорошее мясо". Как видите, для людей, ставших людоедами, нет больше ни страха, ни отвращения к человеческому мясу. Они даже потеряли ощущение преступности своих действий. Голод и пример других искалечили немало людей, которые никак не были склонны даже к малейшей преступности, как например эта семья. Это была очень хорошая семья.
Я вот только не знаю, была ли она верующей. К сожалению, я не интересовался вопросом, каковы религиозные убеждения этих людей, занимающихся людоедством. Мне кажется, что единственным, что могло бы удержать каждого человека, обреченного на голодную смерть от того, чтобы при случае не попробовать кусочек человеческого мяса, особенно, если бы его давали в приготовленном виде, это глубокое религиозное чувство, боязнь греха, страх перед ответственностью за гробом.
Здесь же, в этом мире, у этих людей ничего не осталось, что могло бы их удержать перед могущественным инстинктом голода. Может удержать, главным образом, не моральное чувство, а физическое отвращение. Но может ли физическое отвращение к человеческому мясу быть сильнее отвращения к лягушкам или ужам, поедаемым с жадностью? Между прочим, известно ли вам, что женщины значительно более живучи, нежели мужчины? А ведь это так. Мужчин умирает несравненно больший процент, чем женщин."
К председателю РИКа зашел живший в следующем доме заместитель начальника политотдела по работе в ГПУ. На его петлицах красовалось два ромба. Говорили, что эти ромбы политотдельские гепеушники навешивали себе произвольно, т.к. по своему положению они не могли быть выше начальников районных отделений ГПУ, носивших три "шпалы". Наоборот, поскольку объем деятельности районных отделений был больше, то заместители начальников политотделов должны были бы носить не больше двух "шпал".
Но так как политотделы были учреждены как "глаза и уши" ЦК партии и должны были непосредственно сноситься с ЦК, и т.к. на работу в политотделы посылали отборных политических работников и отборных работников ГПУ, то эти последние и драли нос даже больше, чем полагалось. Этот гепеушник был плешив и председатель РИКа называл его в шутку "чубатый". Чубатый оказался не ахти грамотным человеком и, должно быть, он получил столь высокое назначение в политотдел отнюдь не за свое умение вылавливать в чем-либо провинившихся, а попросту за умение делать виновным любого попавшегося. Будучи украинцем, но желая разговаривать по-русски, он отчаянно искажал русский язык.
Повествуя о своих проделках, Чубатый не преминул похвастаться последней победой над "врагом": "Поп такой-то церкви в воскресенье произносил проповедь перед народом, которого в церкви было человек 100. Он сказал в своей проповеди: "Бог нам послал наказание в виде голода за грехи наши. Я призываю вас, братья и сестры, покайтесь, молитесь усердно Богу и он помилует нас". У меня есть хорошие ребята "стукачи" (агенты-доносчики). Они все это дословно записали, находясь в церкви, и немедленно сообщили мне. Я сразу арестовал попа. Спрашиваю: "Ты зачем контрреволюционную агитацию ведешь?" А он прикидывается, что не понимает, какая это может быть агитация. Я над ним бился два дня.
Я ему "чертей давал" и половину бороды вырвал, никак не хочет признать, что его проповедь была антисоветской. Только сегодня перед вечером, когда я заложил его лапу между дверей да прижал как следует, тогда лишь он признался, что проповедь его носила антисоветский характер и ставила целью сорвать посевную кампанию. Следствие закончено и завтра он будет отправлен в Киев.
Начальник политотдела лезет не в свое дело. Хотя я его заместитель, но имею же я право вести самостоятельно оперативную работу. К нему пришла делегация насчет попа. Он ко мне. Я ему и объяснил, за что я того арестовал .Тогда он рассердился и говорит: "У тебя головы нет, раз ты не нашел никаких обвинений поумнее." А я ему отвечаю: "Ничего, что у меня нет головы, зато диктатура на боку." (и похлопал себя по кобуре револьвера). Он плюнул и ушел."
Предрика попытался также убедить Чубатого в том, что у него, по-видимому, истребуют более веских обвинений, для того чтобы этого священника посадить "покрепче". "Ну что ж его придумать?" - спрашивал Чубатый. "Вот если бы он сказал, что кара Божья послана за то, что в воскресенье и в праздники в церковь не ходят, а работают в поле, тогда дело другое, тогда можно было бы хорошее дело ему состряпать за срыв посевной кампании". Чубатый даже ударил себя по лбу и подскочил: "Вот уж действительно, у меня головы нет! Да если он так и не сказал, так мог бы сказать.
Завтра же вызову своих ребят и спрошу их. Да все равно, сказал, не сказал, напишут, что сказал и крышка попу". Миша спросил Чубатого, что из себя представляют его сексоты (секретные сотрудники, информаторы). "Что угодно, - сказал Чубатый, - люди умирают с голоду и готовы за кусок хлеба родного отца продать. Можете себе представить, как они стараются что-либо подслушать или подглядеть и как спешат ко мне в надежде получить в вознаграждение кусок хлеба. В качестве агентов мы используем и людей из чуждых элементов, например, бывших кулаков или разных лишенцев, как то: бывших лавочников, церковных причетников, как пономари, дьячки, звонари, а также замешанных в разных политических партиях, какие были еще во время революции. Этого вызываешь, предъявляешь ему какое-либо обвинение, хотя бы в антисоветской агитации, и говоришь, что он уже больше домой не вернется, а будет расстрелян или заключен где-либо в концлагеря без права переписки с семьей. Имущество же его будет конфисковано, а семью сошлем в Сибирь.
Он начинает плакать, молить. Иной не страшится ссылки, но просит не отрывать его от семьи. Вот так нащупаешь его больное место и он твой. Притворишься, будто его мольба трогает тебя и якобы начинаешь обдумывать, как поступить с ним. Иной в это время стоит перед тобой на коленях, а то ноги целует, надеясь умолить. И вот делаешь, наконец, вид, что пожалел его и говоришь: ладно, мол, я жалею твоих детей и оставляю тебя в покое, но ты должен мне служить.
Хорошо будешь служить, будешь спокойно сидеть на месте, если же неисправен будешь или прохлопаешь что-либо, о чем должен был немедленно сообщить, пиши - пропал. Ну и многие из таких людей в порядке "искупления вины" перед советской властью готовы в лепешку разбиться. Но таких осталось слишком мало, редко кого найдешь, поскольку они постепенно уничтожаются.
Из таких, кого используешь, как и этих чуждых в порядке "искупления вины", можно назвать бывших коммунистов или же тех, кто имел переписку с заграницей, или сам когда-нибудь был заграницей, как например в плену, или побывал в Америке, все равно, хоть это было и до революции.
Конечно, сюда относятся воры и прочие преступники. Все эти категории находятся на учете ГПУ и мы их по мере возможности используем, а при получении разверстки на изъятие, какое например будет перед первым мая, многие из них будут изыматься. "Искупающим вину" не надо и кусок хлеба давать, они и без вознаграждения довольно исправно служат. Некоторым агентам даешь задание вести антисоветские разговоры, вызывая на откровенность других людей. Бывает, даешь конкретное задание перед кем специально вести такой разговор, если тебе нужно этого человека прощупать.
Иногда при посредстве толкового агента получаешь очень хорошие результаты. Случается, что и самого агента за эти его провокационные разговоры убираешь, отправляя в ссылку, поскольку он себя скомпрометировал и оставление на месте означало бы вызвать подозрение у окружающих и сделать их настороженными ко всем, ведущим антисоветские разговоры." Когда Чубатый ушел, председатель райисполкома смеясь, заметил: "Не знаю только, как этот плешивый работает со своими агентами, не так ли, как бывший здесь когда-то уполномоченный ГПУ, который бывало соберет всех своих стукачей разом.
И вот толпятся в ГПУ пара сотен их, боясь друг с другом заговорить и в глаза взглянуть, поскольку каждый из них строжайше предупрежден и связан подпиской о том, что если он раскроется как агент, его ждет тюрьма, а то и расстрел. Своей настороженностью, молчанием и испуганным видом они себя друг перед дружкой выдавали и каждый узнавал таким образом всех своих засекреченных коллег." И дальше продолжал: "Кроме районного ГПУ и этого политотдельского, политотделы также имеют своих "стукачей", как общих для политотдела, так помимо этого и каждый политотделец имеет своих особенных.
Даже помощница начальника политотдела по женской работе, и та имеет свою агентуру среди женщин. Политотделы имеют чрезвычайно большие полномочия, являясь непосредственными агентами ЦК партии и снабжение продовольствием и одеждой получают они через ГПУ. Они обеспечены значительно лучше нас, районных работников, и денежные оклады их выше. Если район плохо выполняет финансовый план, то я и все мои сотрудники, а также сельсоветы, учителя и все прочие работники, находящиеся на районном бюджете, по несколько месяцев не получаем жалованья.
Политотдельцы же находятся на бюджете ЦК партии и избавлены от всяких подобного рода неприятностей. Будучи прекрасно обеспечены, политотдельцы ведут довольно разгульную жизнь. И не только те, которые не имеют с собой жен, а пожалуй все.
Свято охраняемая девическая целомудренность в недалеком прошлом, ныне потеряла свою ценность, по крайней мере среди значительного числа населения. И вот молоденькие хорошие девушки и даже девочки становятся добычей распутных политотдельцев и за кусочек хлеба отдают свою девственность. Да этим собственно занимаются не только политотдельцы, а и многие наши районщики и председатели сельсоветов, и прочие сельские коммунисты. Они превращаются как бы в общественных быков и пользуются лучшими девушками направо и налево за тот же кусочек хлеба. Все это печальная действительность, порожденная голодом.
(Продолжение следует).
—
Опубликовано на сайте Евгения Зудилова
Комментариев нет:
Отправить комментарий